Протестное движение в Иране стало вызывать не только повышенное внимание мировой общественности, но и по мере развития событий и поступления новой информации — немало загадок. Если анализировать первую позицию, то она вроде бы выстраивается в определенную логическую систему. После того как президент США Дональд Трамп объявил Иран врагом «номер один» на Ближнем Востоке, обвиняя его в поддержке «мирового терроризма», грозя выходом из ядерного соглашения и санкциями, начал сколачивать региональную антииранскую коалицию, было очевидно, что любой «протестный чих» в Иране будет активно поддерживаться Вашингтоном и его союзниками. Так что соответствующие заявления самого Трампа, представителей его администрации, попытки вынести «иранский вопрос» на заседание Совета Безопасности ООН — шаги естественные и объяснимые, как к этому ни относиться.

 

А теперь о загадках. Первоначально Тегеран заявил, что протестным движением охвачено всего 15 тысяч человек, затем довел эту цифру до 40 тысяч, оно разбросано по десяткам городов страны. Указывается, что движение имеет социально-экономическую подоплеку и не представляет серьезной политической опасности. Это, кстати, подтвердил и президент Ирана Хасан Рухани, признавая, что к демонстрациям привели «внутренние проблемы» страны. Но зачем тогда Тегеран прибегнул к репрессивным средствам при подавлении протестного движения? Скорее всего, такое решение появилось тогда, когда манифестации перешли на политические лозунги, а демонстранты стали призывать к свержению режима, выступать с критикой внешней политики страны и так далее. В первом случае выход из кризиса был бы возможен путем аппаратных перестановок в правительстве, декларации необходимости проведения реформ, направленных на улучшения социально-экономического положения народа. Во втором — речь идет уже о сохранении самого режима, который решил путем организации многотысячных манифестаций в свою поддержку продемонстрировать собственную политическую устойчивость, указать на «подрывную деятельность» внешних игроков, главным образом США и Саудовской Аравии.

 

На данном этапе можно пока сделать два главных вывода: вряд ли Иран после выхода из нынешнего кризиса сохранит внешне кажущееся единство правящего класса. Есть иная версия, озвученная экс-главой МИД Азербайджана Тофиком Зульфугаровым: «В руководстве Ирана без смены персоналий произойдет переформатирование властных полномочий». Потому, что, по его мнению, «часть руководства Ирана решила воздействовать на эту ситуацию, прибегнув к скрытой инициации протестных настроений в стране». Второй вывод: градус «любви-ненависти» Вашингтона к Тегерану день ото дня будет повышаться под любым предлогом. Но, как говорится в русской пословице, чем дальше в лес, тем больше дров. Известный российский эксперт Михаил Беляев в комментарии для «Вестника Кавказа» прогнозирует: «С высокой долей вероятности можно предположить, что антисистемное политическое движение, фактически отказывающееся от ставки на шиитский ислам в качестве краеугольного объединяющего элемента иранского общества, будет опираться на идеи персидского национализма и паниранизма».

 

По оценкам справочника CIA — The World Factbook, по состоянию на июль 2010 года в Иране проживало 76 923 300 человек. Из них 51% составляют персы, 24 — азербайджанцы, 8 — гилянцы и мазендеранцы, 7 — курды, 3 — арабы, по 2 — луры, белуджи, туркмены и 1 — остальные. При этом персоязычных, то есть говорящих на фарси и диалектах, лишь 58% населения, остальные используют тюркские языки, курдский, арабский, лурский и прочие. Как пишет известный российский иранист Елена Галкина, в настоящее время — во всяком случае, публично — так называемое иранское «нациостроительство» успешно продолжается в рамках религиозно-национальной идеологии, что можно считать в некоторым смысле реализацией доктрины паниранизма. Переход на идеологию персидского национализма, персидской идентичности может быть связан только с распадом государства. И вот интрига. Одним из лозунгов нынешних протестантов в Иране являлся призыв к восстановлению шахской монархии, а в концепции шаха место иранской нации в мире определялось следующим образом: «Мы восточный народ, но мы — арийцы… Мы — азиатское арийское государство, наш склад ума, наша философия близки умонастроению и философии европейских государств». Кстати, после смерти имама Хомейни в Иране стали возрождаться мотивы исторической памяти доисламской эпохи.

 

Такой подход к оценкам перспектив развития нынешнего протестного движения в Иране выводит проблему не к устоявшемуся тезису борьбы «либералов» с «консерваторами», а к борьбе «этнонационалистов» с «консерваторами», что, в свою очередь, выводит на иранскую сцену, как уже бывало в новейшей истории Ирана, прежде всего азербайджанцев как второй по численности этнос в Иране. Вот что важно в этой связи отметить. Сейчас некоторые российские и азербайджанские эксперты констатируют, что в протестном движении иранские азербайджанцы не принимали заметного участия. А зачем им это было делать, если выступления против верховного правителя страны, аятоллы Али Хаменеи, по происхождению этнического азербайджанца, они могли воспринимать как борьбу против своего соплеменника? На сегодняшний день значительная часть иранского духовенства — этнические азербайджанцы. Они широко интегрированы в правящую элиту страны. Возможно, именно поэтому, а не в силу фактора альянса с Ираном на сирийском направлении, и Турция выступила против «провокаций» в Иране, а президент Реджеп Тайип Эрдоган даже лично выразил свою поддержку Рухани, обвинив при этом Трампа и премьер-министра Израиля Биньямина Нетаньяху в поддержке иранских протестующих.

 

В свою очередь, пресс-секретарь МИД Азербайджана Хикмет Гаджиев выразил надежду, что «события будут протекать в мирном русле и в соответствии с законодательством Ирана». Если так, то обозначившийся ход событий свидетельствует о кризисе современной иранской полиэтничной нации, которая формировалась на персидской этнокультурной основе. А что дальше? Зульфугаров, который, на наш взгляд, хорошо чувствует и понимает ситуацию, предполагает перемены в Иране, которые могут быть связаны с событиями на Ближнем Востоке. Он заявил буквально следующее: «Хотел бы также коснуться популярной в сетях дискуссии «о скором объединении Северного и Южного Азербайджана». Парадоксальность позиции многих участников подобного рода дискуссий заключается в том, что они обсуждают некую конечную стадию «процесса», игнорируя, что для этого необходимы разрушение Ирана как государства, фрагментация его на национальные составляющие, формирование из них национальных государственных образований, а затем уже и возможное объединение. Никаких признаков первой, второй и третьей стадии я не вижу. Поэтому говорить о четвертой стадии считаю абсолютно несерьезным».

 

В то же время заместитель директора Baku Network Гюльнара Мамедзаде предупреждает, что в Иране следует ожидать трансформации системы власти как таковой с последующим изменением структуры общества. А вслед за тем и в случае развития событий в Иране по негативному сценарию, риски появляются уже для Азербайджана — и «с вероятностью провисания связанных с Ираном масштабных проектов», и возможным потоком беженцев из Южного (Иранского) Азербайджана. С момента обретения независимости в азербайджанской официальной идеологии и историографии доминирует взгляд на Азербайджан как единую историческую территорию, искусственно разделенную на две части. Насколько Баку готов к такому исходу событий? И не только один он?

 

Станислав Тарасов

ИА REGNUM.

  -   Аналитика